Неточные совпадения
И каждый раз молодой человек,
проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое
ощущение, которого стыдился и от которого морщился.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное
ощущение мертвым холодом
прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
«Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное
ощущение!» И он вспомнил, как,
проходя давеча мимо Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем.
Он
сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке, и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного
ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни.
Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и,
проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, и какое-то даже болезненное
ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.
И вдруг странное, неожиданное
ощущение какой-то едкой ненависти к Соне
прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого
ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Николай Петрович продолжал
ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с
ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой…
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде
ощущений — и то неясных; а с лица не
сходила краска, и сердце билось.
Клим остался с таким
ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись,
ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него
ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь,
проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока,
прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое
ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока
прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Но
прошла ли страсть в нем самом, или «
ощущение», игра страсти, «отражение ее в воображении», что бы ни было?
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это
ощущение: оно, конечно, скоро
пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Ощущение счастья, мне еще неизвестного,
прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь.
Минута
прошла. Странное это
ощущение, когда решаешься и не можешь решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я каждую секунду почти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у него, между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
Теперь же мы или ужасаемся, или притворяемся, что ужасаемся, сами, напротив, смакуем зрелище как любители
ощущений сильных, эксцентрических, шевелящих нашу цинически-ленивую праздность, или, наконец, как малые дети, отмахиваем от себя руками страшные призраки и прячем голову в подушку, пока
пройдет страшное видение, с тем чтобы потом тотчас же забыть его в веселии и играх.
С брезгливым и раздражительным
ощущением хотел было он
пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор.
Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея [Лон-лакей — лакей, которого берут за плату; здесь: проводник.] возбуждал во мне
ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не
сошел в дрезденском «Грюне Гевёлбе».
К вечеру она несколько раз непритворно зевнула и рано ушла к себе. Я сам скоро простился с Гагиным и, возвратившись домой, не мечтал уже ни о чем: этот день
прошел в трезвых
ощущениях. Помнится, однако, ложась спать, я невольно промолвил вслух...
И я не делал новых попыток сближения с Кучальским. Как ни было мне горько видеть, что Кучальский
ходит один или в кучке новых приятелей, — я крепился, хотя не мог изгнать из души ноющее и щемящее
ощущение утраты чего-то дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
И на этот раз это опять доставило удовлетворение; трусость моя
прошла настолько, что еще раза два я бесстрашно выходил наружу уже один, без Гандыла, и опять колотил на лестнице воображаемого вора, упиваясь своеобразным
ощущением своей храбрости.
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить
ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение:
прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает мое право на эту самостоятельность…
Сердце у меня тревожно билось, в груди еще стояло
ощущение теплоты и удара. Оно, конечно, скоро
прошло, но еще и теперь я ясно помню ту смутную тревогу, с какой во сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как рядом, в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
А Петр все молчал, приподняв кверху слепые глаза, и все будто прислушивался к чему-то. В его душе подымались, как расколыхавшиеся волны, самые разнообразные
ощущения. Прилив неведомой жизни подхватывал его, как подхватывает волна на морском берегу долго и мирно стоявшую на песке лодку… На лице виднелось удивление, вопрос, и еще какое-то особенное возбуждение
проходило по нем быстрыми тенями. Слепые глаза казались глубокими и темными.
По временам казалось даже, что он не чужд
ощущения цветов; когда ему в руки попадали ярко окрашенные лоскутья, он дольше останавливал на них свои тонкие пальцы, и по лицу его
проходило выражение удивительного внимания.
Весь день
прошел весело и шумно, даже немного крикливо и чуть-чуть утомительно, но по-юношески целомудренно, не пьяно и, что особенно редко случается, без малейшей тени взаимных обид или ревности, или невысказанных огорчений. Конечно, такому благодушному настроению помогало солнце, свежий речной ветерок, сладкие дыхания трав и воды, радостное
ощущение крепости и ловкости собственного тела при купании и гребле и сдерживающее влияние умных, ласковых, чистых и красивых девушек из знакомых семейств.
Калинович, измученный и истерзанный
ощущениями дня,
сошел вниз первый, разделся и лег, с тем чтоб заснуть по крайней мере поскорей; но оказалось это невозможным: вслед за ним явился почтмейстер и начал укладываться.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он
прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но
ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
А Санин долго
ходил по комнате и поздно лег спать. Он предавался тем же жутким и сладким
ощущениям, тому же радостному замиранию перед новой жизнью. Санин был очень доволен тем, что возымел мысль пригласить на завтрашний день Эмиля; он походил лицом на сестру. «Будет напоминать ее», — думалось Санину.
Рассказывали, например, про декабриста Л—на, что он всю жизнь нарочно искал опасности, упивался
ощущением ее, обратил его в потребность своей природы; в молодости выходил на дуэль ни за что; в Сибири с одним ножом
ходил на медведя, любил встречаться в сибирских лесах с беглыми каторжниками, которые, замечу мимоходом, страшнее медведя.
Но все-таки с тех пор
прошло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных
ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени.
Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя
сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу — так же успешно и так же бесстрашно, как и Л—н, но зато уж безо всякого
ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой.
Состояние ее было настолько мучительно, что она невольно подумала о том, что если бы была возможность как-нибудь вдруг, сейчас же умереть, не
сходя с места, лишь бы окончилось это
ощущение медленного и отвратительного умирания, то она согласилась бы с равнодушною усталостью. Но не было возможности самой прекратить это насильственно, потому что не было ни воли, ни желания.
Большие небесного цвета глаза его так отрадно глядели из-под длинных темных ресниц, что сама бабушка залюбовалась на молодого человека и мысленно перебирала: какой прекрасный ряд разнообразных
ощущений должен был теперь
проходить в душе Марьи Николаевны, которой эти молодые люди всем были обязаны.
Сначала передо мной
проходит поодиночке целая вереница вялых, бесцельно глядящих и изнемогающих под игом апатии лиц; постепенно эта вереница скучивается и образует довольно плотную, темную массу, которая полубезумно мечется из стороны в сторону, стараясь подражать движениям настоящих, живых людей; наконец я глубже и глубже погружаюсь в область сновидений, и воображение мое, как бы утомившись призрачностью пережитых мною
ощущений, останавливается на единственном связном эпизоде, которым ознаменовалось мое пребывание в Петербурге.
Свободного времени у меня было много. Лекции еще не начинались. Физическая усталость от летних практических работ
прошла, и я не знал порой, куда мне деваться от этой прекрасной осени, от своего досуга и от того смутного, приятного и вместе томительного
ощущения, которое искало формы, тревожило и гнало куда-то, к неведомым опытам и приключениям.
Угрюмая мысль зародилась в моем мозгу и
прошла по всему телу каким-то скверным
ощущением, похожим на то, когда входишь в подполье, сырое и затхлое.
В то же самое воскресенье, в которое, по воле судеб, моему герою назначено было испытать столько разнообразно неприятных
ощущений, граф, начавший ждать Анну Павловну еще с десяти часов утра,
ходил по своей огромной гостиной.
Голова Меркулова опять падает вниз, чуть не касаясь колен, и опять Меркулов просыпается с приторным, томящим
ощущением в груди. «Никак, я вздремал? — шепчет он в удивлении. — Вот так штука!» Ему страшно жаль только что виденной черной весенней дороги, запаха свежей земли и нарядного отражения прибрежных ветел в гладком зеркале речки. Но он боится спать и, чтобы ободриться, опять начинает
ходить по казарме. Ноги его замлели от долгого сидения, и при первых шагах он совсем не чувствует их.
Сердце его так сильно билось в ответ на его раздумье, так горячи, свежи были его
ощущения, что как будто не ночь, не долгие часы, а одна минута
прошла по уходе Катерины.
Он на другой же день потихоньку
сходил к библиотекарю и выпросил у него все, какие были, сочинения Пушкина и принялся: читал он день… два, и, странное дело, как будто бы целый мир новых
ощущений открылся в его душе, и больше всего ему понравились эти благородные и в высшей степени поэтичные отношения поэта к женщине.
И для всех людей со времени события
прошло четыре — пять — семь дней, а для него как будто и часа одного не
прошло, и он все там, в этих выстрелах, в этом взмахе белого платка, в этом
ощущении чего-то бесповоротно совершающегося — бесповоротно совершившегося.
Степан Петрович пожал ему руку, проговорил: «Рад… весьма. Озябли… Водки?» И, указав головой на закуску, стоявшую на столике, принялся снова
ходить по комнате. Борис Андреич выпил рюмку водки, за ним Петр Васильич, и оба уселись на широком диване с множеством подушек. Борису Андреичу тут же показалось, как будто он век свой сидел на этом диване и давным-давно знаком с хозяином дома. Точно такое
ощущение испытывали все, приезжавшие к Барсукову.
Известно, что целые рассуждения
проходят иногда в наших головах мгновенно, в виде каких-то
ощущений, без перевода на человеческий язык, тем более на литературный.
Обыкновенная и прямая дорога, ведущая из города в монастырь, вьется белой лентой между дачами и садами. Она вымощена гладким камнем, и по ней все
ходят или ездят в церковь. Та же дорога через горы, по которой приехали моряки, специально назначена для иностранцев — охотников до видов и до сильных
ощущений. Для туриста, бывшего на Мадере, эта прогулка так же обязательна, как посещение лондонского туннеля или собора св. Петра в Риме.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа. С тех пор, как она стала
ходить за ним, он всегда испытывал это физическое
ощущение ее близости».
«Раскольников
сходил по лестнице тихо, не торопясь, весь в лихорадке, полный одного нового, необъятного
ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это
ощущение могло походить на
ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение».
Жизнь вокруг человека — мрак, «безгласие косности», разъединение, страдание. «Вечная гармония» познается человеком только в редкие мгновения экстаза.
Прошел экстаз, ri живое
ощущение гармонии погасло, и кругом снова — мрак и страдание.
Затем Володе показалось, что комната, Нюта, рассвет и сам он — всё слилось в одно
ощущение острого, необыкновенного, небывалого счастья, за которое можно отдать всю жизнь и пойти на вечную муку, но
прошло полминуты, и всё это вдруг исчезло. Володя видел одно только полное, некрасивое лицо, искаженное выражением гадливости, и сам вдруг почувствовал отвращение к тому, что произошло.